— Странно, да? — говорит Жан. Отражение на стекле бликует, кривится; тени пляшут по стенам, ночь накрывает человечество с головой, — Так странно...
Жан смотрит, но не видит. Слушает, но не слышит.
Тонкий голос Армина почти уже не дрожит. Микаса, воплощение здравомыслия и хладнокровия, олицетворение стойкости и терпимости, остаётся непоколебимо-непробиваемой. Говорит что-то, конечно же, что-то говорит. Как всегда — мелодично, монотонно-убаюкивающе; нежность сквозит через сталь голоса, тщательно скрываемый страх, забота на уровне удавки на горле. Жан не понимает, что она говорит. Глядит расфокусированно в окно, погруженный в свои мысли. Вчерашний мальчишка, ставший будто бы на десяток лет старше после последних событий, изменивших саму его суть, сломавших его до основания, чтобы вылепить из его останков что-то новое, нечто иное, совсем не похожее на него прежнего, он думает о том, как же всё это, чёрт побери, странно.
Странно и горько.
Предательство — липкое, едкое слово, которое вертится у него в голове, не покидая ни на минуту.
Предательство — всё, о чём он может мыслить, даже не желая того, даже нарочно стараясь отвлечься.
Предательство — камень, который ложится на плечи; груз вины, которая его не касается, но от которой он будто бы никогда не избавится до конца своей стремительной [и, вполне возможно, недолгой] жизни.
Предательство ощущается почти физически, отдаёт желчью, злобой и непониманием. Бессилием. Проигрышем.
Слабостью.

Жан помнит, как они вместе взрослели за этот короткий промежуток времени. Помнит, как становились настоящими солдатами. Помнит, как впервые теряли друзей. Помнит, как клялись отомстить, как сражались, пытаясь выжить. Помнит, как смеялись над трудностями, как улыбались, глядя в лицо опасности, как сражались с собственным страхом. Как становились настоящими мужчинами, оставаясь беззаботными мальчишками в душе.
Как разбивали друг другу лица в пылких юношеских спорах, как хохотали, точно полоумные, разглядывая расквашенные рожи.
Как нарушали все на свете правила, убегая в самоволки ночами. Как менялись, меняя всё вокруг себя.
Жан помнит всё это, ставшее для него важным и настоящим, и потому ему невыносимо, мучительно странно понимать, что всё это было фальшивым настолько, чтобы вот так паршиво закончиться.

И потому ему особенно горько от того, что они, эти глупые-глупые мальчишки, которых он знает, точно родных братьев, и которых он не знал никогда совсем, натворили.

Голоса за его спиной становятся тише, потом и вовсе сходят на нет. Жан пытается выжать из себя хоть что-то из уважения, смотрит на молчаливых товарищей, обернувшись, и понимает, что ему совершенно нечего сказать - слова тут, в сущности, и не нужны.
Жан отворачивается, не в силах выдерживать эти взгляды.
Отражение комнаты в окне видится достаточно отчётливо — ночная мгла к этому располагает. Микаса и Армин молчат, смотрят на Эрена встревоженно, как, впрочем, всегда; молчат, за неимением действительно нужных слов, потому что никакие слова в мире, разумеется, не изменят положения.
Жан понимает, что Эрену сейчас намного хуже, чем ему самому — Жан слишком устал и измотан, чтобы ненавидеть Йегера, потому совершенно искренне готов признать самому себе, что действительно за него переживает. Так, как только можно переживать за этого невыносимого придурка, напыщенного индюка, ублюдочного суицидника Эрена Йегера, который едва не пал жертвой обстоятельств.
Обстоятельств и, чёрт бы его побрал, предательства. И это, Жан уверен, подкосило его намного-намного сильнее, чем кого-либо иного.

Армин и Микаса прощаются с Эреном тихо, сославшись на то, что ему не мешало бы хорошенько отдохнуть. Тактично кашлянув, Армин некоторое количество времени сверлит взглядом спину Жана, точно окаменевшего, напряженного, поджавшего губы упрямо, не реагирующего ни на что, а затем, глубоко вздохнув, направляется к выходу. Микаса, одарив Жана не менее долгим и тяжелым взглядом, следует за Арлертом.
Дверь со скрипом закрывается.

Жану кажется, что проходит целая вечность, прежде чем он наконец набирается храбрости, чтобы обернуться.
Зрелище, которое он видит, выглядит достаточно скорбно, так, что сердце сжимается. Жан устало-раздражённо жмурится, трёт переносицу большим и указательным пальцами. Слова отказываются складываться в предложения, не идут на ум совсем, но он не может, просто не может позволить себе покинуть это помещение, оставив Йегера наедине со своими мыслями, наверняка сжирающими его изнутри. Оставить его с его внутренними демонами, которые, Жан уверен, не покидают Йегера ни на минуту, но становятся тише тогда, когда рядом с Эреном кто-то есть.

Кирштайн, вздохнув, делает пару шагов, садится на самый край кровати Эрена. Смотрит на него внимательно, вскинув одну бровь.
Жалость — Жан знает это совершенно точно! — для слабаков, а Эрен никогда таким не был и не будет, и стало быть, в жалости он не нуждается.
Ему нужно совершенно иное, то, что движет им всегда, то, без чего Эрен не стал бы тем, кем он является.
Ярость, которая заставляет Йегера сворачивать горы. Страстная ненависть.
А кто, если не Жан Кирштайн, способен ему это обеспечить?

— Так и будешь валяться здесь и жалеть себя? — голос звучит вкрадчиво, насмешливо, нарочито-звонко, и Жану остаётся лишь надеяться, что он ни единым жестом не выдаст то, что он чувствует на самом деле.