[indent] разбивать чужие сердца, ломать собственную жизнь и не находить себя во взгляде таких любимых глаз — именно то, что никто никогда не хочет ощущать; илай замирает перед огромной пропастью, но ее толкают туда лишь сильнее, словно за ее спиной крылья, которые вот-вот раскроются и она полетит, вот только илай предрешено повторить судьба того идиота, который захотел полететь к солнцу. илай — катастрофа и бомба, которая рванет вот-вот, ведь некому ее обезвредить и некому ее спасти — дело утопающих дело самих рук утопающих; илай теряется на вдохе и на выдохе умирает в который раз, потому что все эти сраные таблички exit давно перегорели, а демоны становятся сильнее. страшно? нет. илай не страшно, она давно решила для себя все, вот только не сказала никому ничего — эгоистично, но так проще, так легче. илай закрывает глаза в надежде больше никогда их не открывать и никому не делать больно.

[indent] целостность дрожит и лопается под пальцами неумелого скульптора — илай смотрит куда угодно, но не в глаза своего отца, потому что там то, что она не хочет видеть — ярость обжигает и срывает каждый предохранитель, который так бережно выстраивался почти что год. илай — ходячий мертвец, которому не суждено жить нормальной жизнью; библия забывается, клятвы становятся такими неважными, когда ты стоишь на грани жизни и смерти. люди слишком многое понимают в этот момент, люди слишком сильно понимают ценность чужой жизни и радости — илай смотрит на своего отца, делит эту ярость на двоих и впитывает ее под кожу, словно бы принимая самый любимый наркотик. ей больше не страшно — илай лишь сама тянется ко всему этому, ближе, шире раскрывает свои объятия и готова — давай, убей меня, укради у меня то, что еще осталось. илай — агнец, которому предрешено принять в себя не один клинок судьбы и однажды умереть заново; в глазах отца читается бездна, которая скалит клыки демонов [давай же, забери все, что только можно — отними воздух и сердце, убей меня по стенке, давай же!].

[indent] илай закрывает глаза на счет три, дышит прерывисто, понимает — тошнит от алкоголя, от сраных наркотиков и таблеток, которые так и не были выпиты; вич тебя убивает слишком быстро, вич — твоя кара, вот только ты давно не святая и это не должно было коснуться тебя в столь раннем возрасте. сожалеть — поздно, орать марку в лицо оскорбления — глупо. ты усмехаешься уголками, опорой оставляешь лишь руки мужчины перед тобой и пытается думать-думать-думать, но не получается. играть в угадайку тоже не получается — пытаешься вспомнить, понять — он действительно ощущает себя виноватым, действительно поэтому теперь здесь практически живет? не находишь ответа, выдыхает спертый воздух и ощущаешь, как в горле стоит ком — обида, детская такая, обжигающая. с губ срывается глухое за что ты так? и не понятно кому адресовано — двадцать шагов, двадцать секунд перед глазами кружится и пляшет мир, а после колени стукаются о пол — практически больно, практически обидно. выворачивает — не понятно, от себя или же нет. не понятно — ответа опять нет.

[indent] пустые глаза не видят совершенно ничего — кафель навевает воспоминания, слова отца обжигают пощечинами и кнутами раскаленными; желание исчезнуть переваливает отметку сто и ты просто выдыхаешь, пальцами хватаешься за край фаянса и первые капли стекают по твоему лицу — алая жидкость разрывает белизну в глазах, застилает сознание запахом-вкусом металла, а ты лишь слизываешь первые капли, смотришь на то, как она утекает из тебя; чертить на собственном лице кровавое марево, заставлять дрожать плечи то ли в истерике, то ли в чем-то еще — капли из носа продолжают срываться одна за одной, пачкают белизну вокруг себя такой вульгарностью, на грани фола. глазами ищешь своего отца — слова загораются лампочками, каждый прибор орет о сближении и неминуемой катастрофой, а ты вдруг начинаешь смеяться — заливисто, оседая на пятки, чуть запрокидывая голову — захлебнуться не такой уж плохой исход у всей этой трагедии.

[indent] эй, пап, не переживай за меня, пожалуйста звучит глухо, звучит слишком обреченно — ты не собираешься прекращать ничего из того, что начинала когда-то. вы оба знаете о том, что твоя болезнь может привести к смерти, что любая простуда для тебя практически смертельна — организм больше не борется ни с чем, а сама ты стираешь капли крови, рисуешь сердечко на фаянсе и поднимаешь глаза; вы такие разные и такие одинаковые в своей катастрофе, которую приходится делить на двоих. этого мужчину ты знала всегда, именно он был рядом с тобой и поддерживал тебя, а теперь ему придется хоронить тебя, укладывать в гроб и накрывать саваном. именно ему придется носить траур, а после навсегда забыть — нет незаменимых даже если вместо сердца будет огромная черная дыра.

[indent] обращаться к себе — всегда страшно и неприятно; мысли разрывает черепную коробку, мысли пугают и заставляют тебя делать шаги еще ближе. щелчок — перегораешь, глаза тускнеют и ты просто смотришь куда-то в потолок, пока поднимаешься на ноги, пока пошатываешься. ощущаешь себя униженной, ощущаешь себя слишком уязвленной в своей болезни и в невозможности сделать хоть что-то. бескровные губы выдыхают сраное и никому ненужное прости, а потом все сливается воедино, подхватывает твой мир и разбивает в дребезги, потому что ты точно знаешь где и что лежит. ты прекрасно осознаешь все это и на что идешь. пальцы привычно открывают дверцы, достают оттуда таблетки-жидкости-аптечку, а в глубине находят те самые опасные бритвы — лезвия, которые заберут тебя у всех. эгоистично, да, но ты больше так не можешь.

[indent] нам завещают возвращаться домой, когда дороги спутаны, но что делать, если внутри тебя белый шум и резкая тишина? ты ничего не ощущаешь, вся эмпатия нахуй перегорела и сдохла, выблевав себя очередной бурей истерики. ты смотришь на то, что когда-то было твоим константинополем, ты смотришь внутрь себя и не находишь себя — там больше нет лампочек и гула людей, там больше нет солнца и только черная дыра все разрастается; тишина от эмоций пугает — тебе говорят, что это может быть из-за чертовых таблеток, которых становится лишь больше и больше. усмехаешься, встречаешься с этой темнотой, позволяешь обнимать и прижимать к себе, а потом — проигрываешь. никто не говорил тебе о том, что ты одержишь победу, никто не говорил о том, что твой белый флаг будет принят в перемирие;

[indent] разрез ложится ровно так, как ты хочешь — руку опаляет жар и боль, которая тебя ничуть не отрезвляет; смотреть внутрь себя — страшно, а видеть там полнейшую пустоту — невыносимо. ты устала бороться, ты устала просыпаться каждый раз с надеждой на то, что это все — сон. ты устала засыпать и понимать, что состояние становится лишь хуже с каждый разом. это настолько изматывает, что ты просто смеешься тихо, улыбаешься так, словно словила самый крутой приход, а после делаешь еще один надрез — он выходит чуть меньше, не таким глубоким, но твои ноги подгибаются и ты понимаешь, что могла задеть что-то слишком важное.

[indent] прости уже никому не поможет, помоги мне уже не станет никогда тем, что надо было говорить раньше, а я люблю тебя может стать последним в твоей жизни. тебе жалко маму, тебе жалко своего отца, который сейчас стоит напротив тебя, оседающей на пол в собственную кровь [руку придется зашивать, тут без скорой не обойтись]. твои города внутри давно выгорели под любовью и опекой твоих родителей. твои дороги давно спутались и у тебя нет права на ошибку, но ты допускаешь раз за разом; эй, илай, просто закончи эту трагедию для всех, ведь быть обузой — самое страшное, что может произойти. но вот ты — обуза для всех, пусть и всеми любимая [твои демоны говорят о том, что это — ложь]

[indent] пап, ты же меня всегда любил? и думаешь о том, что сейчас бы зашла сигарета. ты смотришь на него, переводишь глаза на растекающуюся кровь, которой лишь больше становится и сдавленно смеешься, ведь так спать охота, представляешь?